3. Миропонимание.

Хомяков – это русский гений религиозной и философской мысли. Аксаков не гений, но очень крупный талант, великий мастер русского слова. И оба они – и Хомяков, и Аксаков – были величайшими патриотами, жестоко бичевавшими отечественные пороки... Эти два мыслителя вполне и навсегда пленили меня " . [50]

Но что это значило в ту пору – признавать своими духовными учителями Хомякова и Ивана Аксакова? Подчеркивать неразрывность духовного с ними родства? Указывать на их служение Отечеству, на их патриотизм как на образец, всячески достойный подражания? Товарищ Нелюбов, я полагаю, в ранних славянофилах ни уха, ни рыла не смыслил – как ничего не понимал и в поздних. Все они были у него на одну масть – контрреволюционную. Немудрено: стезя у него была совсем другая.

Но не он один читал "Исповедь" епископа Андрея – где-нибудь на Лубянке нашлись, наверное, читатели пообразованней.

"Справка.

Экземпляр документа Андрея Ухтомского под названием "10 писем о христианской общественности" изъят и передан т. Агранову для т. Менжинского.

Июль 1927 г.

Послал А. Казанский".[51]

В 1928 году любой мало-мальски сведущий в истории русской общественной мысли, но при этом советский человек (а служивый – тем более!), как дважды два, мог коротенько и ясно изложить своему марксистско-ленинскому гуру пропись о реакционной сущности славянофилов. И признавая Хомякова и Аксакова своими учителями, епископ Андрей (как и во многих других случаях) лишь вешал себе на шею еще один тяжеленный камень.

В неволе пропеть осанну Хомякову с его природным и потому непоколебимым православием; с его богословскими трудами, утверждавшими на основе любви церковное единство (в отличие от Рима, полагавшего единство в сохранении властного авторитета Папы) и церковную свободу (в отличие от протестантов, у которых свобода поистине не имела берегов); с его, как писал Юрий Федорович Самарин, дерзновением веры и стремлением к правде, [52] – не было ли это со стороны заточенного епископа нечаянным вызовом власти, крушившей Церковь, отвергнувшей веру и объявившей смертельный поход против Бога?

На святую простоту епископа Андрея не могут бросить тень его попытки (мы с ними встретимся чуть позже) переменить отзывы о Ленине и смягчить свои оценки революции и возникшему в России новому общественно-политическому строю. Свою Исповедь он писал, разумеется, с оглядкой. Но будучи настоящим последователем Хомякова, он даже под страхом нового заточения не мог умолчать о дорогой ему правде.

"Аксаков с величайшим одушевлением доказывал царскому правительству ту простую мысль, что самодержавие не есть самодурство, что самодержавие должно само себя нравственно оправдывать, что иначе власть русского царя превращается во власть древневосточного деспота. На это Аксакову возражали, что Русь была и останется Святой Русью под руководством своего духовенства. В ответ на это Аксаков писал громовые статьи о том, что наше духовенство есть продажная каста, что оно признает всякую ложь во спасение – тогда как всякая ложь должна быть в омерзение. Что Русь его времени нельзя назвать святою, потому что в ней нет простой справедливости. [53]

Вот каковы были мои главные учители, на каких чувствах и мыслях я вырос. Я благодарю Бога за то, что хорошие педагоги толкнули меня на изучение этих великих людей. Они научили меня всему доброму, они научили меня любить людей, несмотря на их пороки, отделять людей от их пороков и находить в них образ Божий". [54]

Его миропонимание безусловно христианское, иными словами – на дух не принимающее любую фальшь и во всем стремящееся выяснить правду. Имея идеалом некую Святую Русь, образ чаемого града Китежа. который то ли был, то ли еще только будет, он вместе с тем никогда не льстил народу, населяющему Русь, никогда не искал дешевой славы у тех, с кем намеревался строить свой Китеж из церковных общин, занятых также культурной и хозяйственной деятельностью.

"...русский "богоносец" еще более удивил всех, когда обнаружилось, что вся религиозность русского человека была вполне бессознательная, что христианство коснулось души русского народа очень слабо, что идеализация народа нашего, как какого-то аскета, – решительно ни на чем не основана. Это было в некотором отношении – самое ужасное открытие!

...В защиту русского народа пытаются говорить, что его сбили с толку евреи, что народ обманут своими вожаками. Плохое извинение. Хорош же народ и хороша его религиозная христианская настроенность, что любой проходимец – пролетарий всех стран – может его "сбить с толку"... Одно из двух: или этого самого "толку" у русского народа мало или его религиозность слишком слаба. В народе слишком долго культивировали "слепую веру" – вернее, слепоту в вере, и последствия этой слепоты теперь для всех видны".[55]

Он отвергает мщение как "страшное недостойное чувство". [56] Не принимая насилия как способа достижения социальной справедливости, он не отказывает большевикам в стремлении помочь бедным. "... никогда нельзя сделать добра дурными средствами. Вот и большевизм, хотя и имея хорошую цель, но принципиально признав для осуществления ея дурное средство – насилие, превратился в сплошное злое безобразие". [57] Он исповедует христианский социализм или "церковный большевизм", который через церковно-приходские советы приведет Россию к миру, благоденствию и гражданскому согласию – не творя при этом зла, не совершая насилия, не проливая крови. Первого июля восемнадцатого года в железнодорожной церкви Уфы, прихожане которой создали первый церковный кооператив, епископ Андрей выступил с прочувственным словом. "В вашем приходе открылся первый кооператив, первый союз взаимопомощи; впервые церковная любовь проявляется в заботе об экономической жизни нуждающейся братии. Сегодня мы осуществляем великий завет св. церковных дьяконов, данный церковному обществу: "пещись о столах", т. е. заботиться о всех несчастных и бедных, никогда не покидать их, чтобы церковное общество разрослось в целое древо, в святую семью из всего народа вместе с духовенством". [58]

Вот мечта заветная! Приход – организованное общество. Тесная любящая семья. Приход объединяется с приходом, семья увеличивается, и в двери ее, в конце концов, стучит и просит приюта "наша отбившаяся от народа, маловерная и потому несчастная интеллигенция". [59] Сначала в Уфе, потом – в Уфимской губернии, а затем – во всей России устроены будут такие кооперативы. В некотором смысле сама Россия – вся огромная страна – станет одним сплоченным во имя Христа и справедливого труда приходом-кооперативом-семьей. "...России будет невозможно узнать".[60]

Значит, дело не в формуле. Назваться республиканцем очень мало. Нужно быть республиканцем, нужно приучить себя к исполнению гражданского общеобязательного долга. Поэтому во французской формуле нужно ставить ударение не на первом слове: свобода, ибо она может оказаться своеволием, и не втором: равенство, ибо внешнее идеальное уравнивание (старого и малого, умного и глупого, честного и бесчестного) есть величайшая несправедливость. Нет, нужно и во-первых, и во-вторых, и в третьих только братство. А в братстве, в чувстве братства заключается и свобода, и равенство. По этому поводу прекрасно говорил А.С.Хомяков, что человеку необходимо пережить таинство свободы, чтобы быть счастливым. Иначе он и в свободе будет несчастным. Русские люди всегда считали себя и называли себя и даже чувствовали себя только братьями. И не только между собой назывались братьями, но и других к этому своему братству привлекали. Я и считаю русских людей по природе республиканцами-социалистами. Но наш социализм – свой собственный, доморощенный, а не французский, вообще – не западноевропейский. Там, в Западной Европе, социализм вырос в процессе борьбы с королями и католическим духовенством. Там при победе над королевскою властью и выросли прежде всего лозунги свободы и равенства. А мы, русские, как справедливо говорил Лев Толстой, на несколько сот лет опередили Европу в своем нравственном развитии. Потому, что Православная Церковь воспитала нас на Евангелии, которое отняла у своих подданных Церковь римских пап, требовавшая от них не сыновней христианской любви, а только слепого послушания".[61]

В некотором роде сей пассаж епископа Андрея напомнил мне любимейшего его учителя, Алексея Степановича Хомякова, восставшего на защиту православия от клеветы мсье Лоренси и утверждавшего, что в противоположность Риму цезаропапизма в России николи не бывало. Патриарх был однажды низложен? – Так было на то решение отечественных и восточных епископов! Патриаршество упразднено и вместо него учрежден Синод? – Так не властью государя, а восточными епископами главным образом! Поистине: и великие люди становятся заложниками собственных идей. Поэт Хомяков кровью сердца пишет о родной стороне: "...всякой мерзости полна!", а Хомяков-богослов стремится уверить западный мир, что к опале Патриарха Никона царь Алексей Михайлович вовсе не прикладывал тяжелой руки и что сын его, Петр I Алексеевич, не пугал до смерти православных епископов, указывая на свой кортик и приговаривая: "Вот вам патриарх!" Вот и епископ Андрей крепко перебирает насчет Евангелия, на котором будто бы воспитана наша Россия. Было бы по его слову – так не сидел бы он в треклятой Кзыл-Орде за решеткой и знать бы не знал ни Казанского, ни Нелюбова, ни прочих следователей, прокуроров и сексотов и не чуял бы со смертной тоской, что удавка затягивается все туже. Высоко – с земли не различить – взлетает он и с кровно-дорогой ему мыслью о приходах, из которых вырастет новая духовно, культурно и экономически – Россия.

Падшая человеческая природа противится принять его призыв и, облегчая собственное существование, зачисляет епископа в чин утопистов. Между тем, в каком-то главном, великом смысле правда все-таки остается за ним. Само собой, она ясна тем, кто верует и кто осознает мучительную и всё больше углубляющуюся пропасть между Богочеловеком и человеком смертным. Преодолеть ее уже известными нам средствами невозможно – с их помощью она лишь делается еще страшнее и безнадежней. Стало быть, нужны новые, неизведанные пути, протоптанные мощным религиозным вдохновением. Можно сплотить человечество силой. Однако, скорее всего, в итоге мы получим неисчислимое стадо. А можно соединить людей в Боге. И тогда это будет семья. Мне кажется, мысль епископа Андрея именно об этом. И все-таки: в темнице он не отрицается Бога, а Его восхваляет! Осанну возглашает Ему перед лицом своих мучителей и скорых уже палачей.

"...Основная мысль всех моих писаний – это в то же время и основная мысль моего мировоззрения. Что Св. Писание дает людям лучшую философию и историю вообще, и дает смысл жизни каждому отдельному человеку в частности. В Св. Писании мы находим и описание жизни идеальной республики. ...я думаю, что подлинные образцы жизни находятся сзади нас, в пройденной истории мира, а не впереди". [62]

Вот так. Тут грядет первая пятилетка, укрепление экономики и обороноспособности, коллективизация и построение первого в мире социалистического общества – епископ же Андрей из тюрьмы призывает глядеть не в светлое будущее, а в проклятое и навсегда отвергнутое прошлое.

Враг.

"И наилучший образец республики – это коммуна духа, указанная нам историею свободной христианской Церкви. Эта коммуна духа есть величайшая нравственная проблема человечества, процесс его всестороннего перевоспитания.

Вот мой идеал истинной, идеальной республики. Вне чистого и ясного понимания христианства такая идеальная республика немыслима". [63]

Интересно: с каким чувством они все это читали? Между строк, но достаточно ясно им сказано было, что СССР по сути есть огромное заблуждение. Что новую жизнь и подлинную республику вне Церкви построить нельзя.

У них не покладая рук трудилась Антирелигиозная комиссия, главный штаб партии по уничтожению Церкви, а епископ Андрей из своей Мамертинской темницы внушал им : без Христа не можете ничего.

"Во главе угла моего христианского мировоззрения стоял, конечно, Христос как величайшее украшение всей мировой истории".[64]

Нелюбов (или другой какой-нибудь читатель из ГПУ) подчеркнул эту фразу красным карандашом.

Красным цветом отмечены, кроме того, рассуждения епископа о Святой Руси и прекрасной древне-русской культуре как основах его политического мировоззреня. Нелюбов (или другой) ставит красный вопросительный знак на полях "Исповеди" – там, где узник пишет о своем патриотизме.

"Да, православная Русь бывала и великою грешницею, бывала часто в судах неправдою черна, но православная Русь никогда зло не называла добром, никогда не поклонялась злу и никогда не переставала бороться со злом. Такой взгляд на русскую историю делал меня патриотом. Я патриот не механический, не в силу своего русского происхождения, я патриот сознательный и люблю свое Отечество не зоологической любовью, а на основании нравственных принципов, которым служит мое христианское Отечество. Несчастно сердце, не любившее смолоду; одинаково несчастно разбитое сердце, полюбившее то, что недостойно любви. Я могу сказать, что я счастлив. Я любил и люблю то, что воистину достойно любви, что я не только люблю, но и уважаю.

Русские граждане превратились в несчастных обывателей, которые не строили своей жизни, а только наблюдали, что петербургские строители делали из того теста, которое представлял из себя русский народ".[65]

Германская нить, которую пряха-история постаралась вплести в ткань русской судьбы, чрезвычайно и – надо признать – весьма односторонне занимает епископа Андрея. С его точки зрения, немец только и думает о том, как бы разрушить Россию и поработить ее.

"Четыре года тому назад началась страшная война между Германо-Австрией и Россиею. И четыре года тому назад за молитвою по этому поводу я говорил, что это не война царств, а война между народами, между вековыми культурами Европы: это тевтоны, прекрасно подготовив себе почву через близорукую русскую власть, начали борьбу со славянством. ...четыре года как немцы с ловкостью неподражаемой подготовляют почву к своему мировому владычеству".[66]

Немецким извращением русской культуры и государственности епископ Андрей склонен объяснять и саму революцию. Да, говорит он, разрушительная революция была бунтом народа против своей культуры. Но в сущности это был бунт "против всяких наростов на русскую культуру, против наших национальных уродств".[67]

Русские люди еще и потому соблазнились большевизмом, что поверили в возможность установления справедливого социального строя. Эта их беззаветная вера и потрясла епископа Андрея.

"Ведь они так свято верят в свои новые догматы о царстве небесном на земле, так верят, что они своими штыками устроят этот рай, что завтра могут сделаться мучениками своей идеи. Они – святые люди! Это лишь дьявольское наваждение в том, что они в ослеплении губят и разоряют свою родину. Эти несчастные люди обмануты на каждом шагу, и Бог знает, кто в этом виноват, они или мы, оставившие их одних без церковного попечения". [68]

В 1918-ом он публикует "Письма к верующим большевикам", призывает их к покаянию, не устает повторять, что добро нельзя достигнуть злом, и уверяет, что атаман Дутов – величайший герой русский, спаситель Отечества наравне с Мининым, Пожарским и Кутузовым. Дутов, скорее всего, был вовсе не так мерзок, каким изображали его советские историки, но по своей атаманской природе вряд ли подходил для иконостаса. Но апокалиптическая картина гибнущей России внушала епископу Андрею и ужас, и глубочайшее, ни с чем ни сравнимое страдание – и он готов был благословлять всякую силу, которая – как ему казалось – способна была удержать Отечество от падения в бездну большевистского царства.

Десять лет миновало. Духовно-разрушенная Россия возвращала себе имперский облик. Как некогда Санкт-Петербург – так теперь целое государство строилось на крови и костях. Только мощная прививка христианства могла вернуть заблудшее Отечество на путь, которым некогда шла Святая Русь. И пленник Советского государства, епископ Андрей, пытается убедить наделенных властью читателей своей "Исповеди", что он ничего от них не таит, что он искренен и открыт и что единственное, к чему он стремится, – это благо России.

Он пишет, к примеру, что терпеть не мог Витте, займы которого отдавали Россию в кабалу "иностранному золоту". "Мне было тогда больно за мою Россию".[69]

Его возмущала "бессмысленная война с Японией" и глубоко потряс "страшный день: 9 января 1905 г." Он особенно отмечает, что именно в этот день три с лишним века назад по приказу московского самодержца Ивана Грозного был убит митрополит Филипп (Колычев). Теперь же именем петербургского самодержца Николая II расстреляли его верноподданных сынов.

"Для меня было страшно это мистическое совпадение. Два страшных преступления русских самодержцев произошли в один день – 9-го января. Оба преступления связаны с именем христианского царя; и нужно быть или вовсе бессовестным или совсем слепым, чтобы не видеть всей глубины этих преступлений.

...между Россией большою и Россией великою огромная разница. Я хотел и хочу, чтобы мое Отечество было великим в нравственном отношении".[70]

Он говорит далее о своем противодействии Распутину, указывает на одну из статей, которую он опубликовал в январе семнадцатого и которая называлась "Равнение на среднюю совесть". В ней он бестрепетно обличил засилие в государственных ведомствах средних людей, вечно подлаживающихся, торгующих совестью и бесчестных. Этим выступлением епископ Андрей навлек на себя гнев генерала Хабалова. "Только революция спасла меня от изгнания". Он утверждает также, что хотя в молодости и был монархистом, но зато идолопоклонником не был никогда.

"И при царе я был прежде всего епископом и гражданином. Остаюсь таким и ныне". [71]

В конце концов он вынужден был вступить на чрезвычайно опасную для него почву своего отношения к революции и ее главному вождю.

Десять лет назад он вынес убийственный приговор "социализму брюха", насилию, классовой борьбе ("будь она проклята во веки веков!" [72] ) и немецкому агенту по имени Владимир Ильич Ленин. Повторить этот приговор в своей "Исповеди" было чистой воды безумием, на которое не решился даже он. Отказаться от своих слов, признать их глубочайшим заблуждением, трагической ошибкой, принести власти покаяние в содеянном, переступить через себя – нет, такого падения он бы себе никогда не простил. Можно предположить, что он решил основное внимание уделить лозунгам революции, ее призывам, посулам, риторике – и как можно скупее и меньше говорить о ее делах.

Таким образом он мог даже похвалить большевиков за их стремление прекратить войну с Германией, отметив в то же время, что огромное большинство населения не понимало "зачем нужно прекращение войны тогда, когда ни немцы, ни русские не чувствовали себя побежденными".[73] Возвышенные принципы большевизма, пишет епископ, были и остаются еще и сейчас недоступны пониманию города и деревни. Зато – без особенных доказательств переходит он – они дали выход накопившейся злобе.

"Это было море прорвавшейся злобы... Грабеж, рвачество и истребление иногда чрезвычайно полезного материала. И это был великий грех!"[74]

Хороши "возвышенные принципы", если они дают повод для "русского бунта, безсмысленного и безпощадного".

Однако после гражданской войны, пишет далее епископ, многое непонятное в первые годы революции стало ясным. Действительно.

"Многие слепые прозрели. Многие ценности жизни потерпели полное крушение; вообще переоценка коснулась решительно всего, что заполняет нашу жизнь.

Это великолепная марка! Огромная христианская идея заложена в ней! Это блестящее указание на конечную идею русской революции – эта идея укладывается в два слова: "братство народов"."[75]

С оценкой революции он кое-как справился, хотя, не выдержав, снова открыл своим палачам христианскую идею там, где они не видели ее в упор. Теперь, однако, епископу Андрею предстояла задача куда более тяжкая – высказаться о Ленине. И он приступает.

"Писать политическую исповедь в 1928 году, 7 ноября, как раз в день годовщины Октябрьской революции (я не понимаю, почему Октябрьская революция празднуется в ноябре) и не написать ни слова о Ленине – это значит умолчать почти о самом главном. ...Ленина я ставлю наряду с первоклассными русскими людьми вроде Петра Великого и Льва Толстого. Императора Петра я считаю первым русским революционером-большевиком. Лев Толстой – это воплощение русского большевистского духа во всемирной литературе. Прежде всего – это чисто русские натуры. Действительно, натуры без компромиссов; они не способны останавливаться на полдороге. Их правило: бить так бить; пить так пить; любить так любить. Таков был Петр I, изломавший Московскую Русь и устроивший русскую столицу в финляндском болоте. Таков был Лев Толстой, отвергший всю европейскую цивилизацию, обросший бородой и надевший здоровую русскую деревенскую рубаху".[76]

Странная, вообще говоря, похвала. Если Петр I изломал Россию и загнал русскую столицу в финское болото, а Лев Николаевич, опростившись, послал куда подальше всю европейскую цивилизацию, то ничего доброго близкий им по духу человек принести России не мог. В дифирамбе епископа скрыт яд. Полусумасшедший симбирский помещик гвоздем сидит в сознании кзыл-ордынского узника и побуждает его сравнивать Владимира Ильича с людьми, которых он с превеликим удовольствием изъял бы из русской истории и русской общественной мысли (Толстому-писателю епископ отдавал должное). Быть может, ему вообще не стоило бы трогать Ильича – но столь же вероятно, что в кзыл-ордынской темнице владыке примерещился последний шанс. Не окончательные болваны были следователи ГПУ, и вполне мог тот же Нелюбов закинуть крючок, на который попался епископ, смятенный ожиданием нового приговора и срока. "Напишите откровенно о вашем отношении к Советской власти – и кто знает..."

И он схватился за соломинку. И стал накручивать им про Ленина, наверняка понимая, что его прежние статьи с убийственными характеристиками вождя мировой революции были заботливо присланы в ГПУ и "обновленцами", и сторонниками митрополита Сергия. Замечательно, между тем, что ни от одной своей оплеухи Ильичу он не отказывается. Он не пишет Нелюбову, что горько сожалеет и раскаивается в той ужасной напраслине, которую по недомыслию и легковерию возвел на товарища Ленина. Он решил его хвалить. И хвалит, показывая обреченность и тщету его попыток обойтись без Христа.

Отметим попутно замечательное совпадение в оценке Петра I у поэта Волошина и епископа Андрея: первый русский большевик.

"Ленин изломал все, что дала нам, русским людям, петербургская цивилизация, и возвратил русским людям русскую столицу – Москву. Ленин – интернационалист перевел столицу своего социалистического Отечества из самого интернационального Петербурга в старую Москву. Так удивительно иногда люди неожиданно для себя предпринимают великие решения". [77]

Мало-помалу уфимский владыка начинает гнуть свое. Да, говорит он, Ленин был деятель великий, но – увы – не мыслитель и не философ. Для культового советского восприятия – нож вострый. А марксизм-ленинизм? А многотомное собрание сочинений? А "Краткий курс", заменивший кому Библию, кому Талмуд?!

Епископ подслащает пилюлю: был, зато, великий политик. "И кругозор, и глазомер Ленина в политическом отношении несравненны: из живых политических деятелей Европы он стоит, конечно, головою выше всех". Но дальше – как обухом по голове следователя Нелюбова: "И тем не менее я считаю Ленина несамостоятельным даже в его политической деятельности".[78]

Почему? А вот, извольте. Поскольку Ленин был человек огромного ума, он несомненно знал не только Маркса, но и русских политических мыслителей, у которых, по убеждению епископа, "заимствовал самую форму борьбы за социальную правду".

Вот так. Советы, полагает епископ Андрей, основаны "на мысли о братстве, о братском равенстве, а главное – на чувстве братской любви, воспитанной христианством. Русский человек, хоть и бессознательно, но все-таки твердо усвоил мысль о всеобщем братстве и вытекающих из этого братства обязанностях. Эту мысль и святые чувства, с нею связанные, воспитало в русских людях Евангелие. И вот Ленин и осуществил в жизни русского народа самую русскую мысль его – о всеобщем братстве". [79]

Мысль огромная, продолжает епископ, "но Ленин ее только осуществил, хотя она ему не принадлежит".[80]

В высшей степени странную свою оду он продолжает указанием на ошибки Ленина, среди которых самая крупная – кронштадское восстание 1921 г. Правда, НЭП – дело хорошее.

"Теперь Ленина нет! И это очень чувствуется; ибо если бы он был жив, то новая экономическая политика несомненно распространилась бы на очень многие стороны жизни. И от этого получилась бы огромная экономия и духовных, и материальных народных сил".[81]

Епископ Андрей словно бы не знает, что в Кремле уже давно курит свою трубку товарищ Сталин, свернувший НЭП и приказавший сгонять крестьян в колхозы. Но если подавленный тюрьмой владыка это запамятовал, то Нелюбов расстановку партийных вождей помнит, как "Отче наш", и помечает вздох уфимского епископа о новой экономической политике кроваво-красным цветом. И презрительно усмехается над финалом пропетого епископом Андреем славословием Владимиру Ильичу:

"Совершенство – только в Христе как личности; все остальное в мире имеет только относительную, временную ценность".[82]

Он завершает "Исповедь" пожеланиями "моему Отечеству".

Всех любить.

Избегать слепого подражания чужим нравам.

Но помнить о величайшем духовном сокровище русского характера. Это – "его всеобъемлющая братская любовь и искание вечной правды, стремление жить по-Божьи".

"Русская революция дала огромные возможности этим добрым чувствам русского характера реализоваться и сослужить великую службу человечеству. Но недоверие к себе и к своей внутренней правде и всевозможные предрассудки (и антирелигиозные) не позволяют русской революции довести дело до конца".[83]

Соблюдать справедливость во всём и ко всем.

"...чтобы в нашем Отечестве все мои соотечественники (и ? сам) чувствовали себя истинными гражданами, сознающими свои права и обязанности".

Стремиться к правде.

"Правда едина для всех! И закон один для всех. В Советском Отечестве не должно быть пасынков. Все – сыны единой Родины и все свободны... Коротко говоря, я желаю, чтобы в моем Отечестве не было скорбящих и озлобленных; чтобы все были радостны и счастливы; чтобы счастливые делились своим счастьем с другими и чтобы правда Божия укреплялась в земле нашей; а единая правда Божия, конечно, не может быть в противоречии с правдою человеческою. Правда же сынов человеческих должна подчиняться единой правде Божией".[84]

  наш адрес: 191014, г. Санкт-Петербург, а-я 8
   e-mail: