2. Жизнь.

Он родился 26 декабря 1872 г. в селе Вослома Арефинской волости Рыбинского уезда Ярославской губернии. В роду Ухтомских – старинном, княжеском, восходящем к самому Рюрику – все были воины.

Был также архитектор, построивший колокольню Троице-Сергиевой Лавры.

Служить Богу Александр и его брат Алексей решили после встречи с о. Иоанном Кронштадским. Но Алексей, хотя и закончил Духовную академию, стал в конце концов крупным ученым-физиологом и действительным членом советской Академии Наук.

Скорее всего, однако, встреча с о. Иоанном лишь довершила то, что заронила в душу своего питомца Сашеньки няня, Манефа Павловна.

"С ее молитвенного шепота я и выучил свои первые молитвы... " [5]

Кроме того, его потрясла кончина родственника, дяди Александра, которого он очень любил. Теперь ему представлялось совершенно необходимым для осмысленной жизни понять тайну смерти. "...Смысл жизни, – в итоге своих размышлений уяснил он, – может быть разгадан только с точки зрения понимания смерти..."

"И я решил в своей жизни искать ее смысла, искать победы над смертью! Я решил идти в Духовную Академию". [6]

Но в данном случае мне на помощь может придти самая простая арифметика. Я ... принял монашество в 1895 г. Значит, я пользовался своим "княжеством" двадцать два года, когда был в пеленках и юношею-учеником. Итак, не революция лишила меня моего княжества, а сам я произвел в 22 года революцию в своей жизни и пошел в монахи, несмотря на многие утехи, которые обещала мне жизнь с княжеским титулом. Далее. От моего монашества в 1895 г. до революции 1917 г. прошло тоже 22 года моей сознательной, а не детской жизни. Поэтому, можно ли говорить, что мое социальное положение или происхождение может наводить на меня какую-то тень?" [7]

Итак: в 1895 г. он закончил Московскую духовную академию, представив на последнем курсе свое итоговое сочинение под названием "О гневе Божием". По высказанному им желанию служить по учебно-духовному ведомству, направлен был в Казань учителем русского языка местного духовного училища. В Казани же 2 декабря 1895 г. дал монашеские обеты и принял постриг с именем Андрей. Несколько дней спустя он был рукоположен в иеромонахи. Его восхождение по церковным ступеням совершалось затем, быть может, не стремительно, но вполне успешно. В 1907 г. мы видим его уже епископом – третьим викарием Казанской епархии, через четыре года – епископом Сухумским и, наконец, с конца 1913-го – епископом Уфимским и Мензелинским.

Здесь оказалась земля его главного служения.

еп. Андрей, архиепископ Уфимский". [8]

Черты мученичества его жизнь приобретает вскоре после Октябрьской революции семнадцатого года.

Большевизм дал нам ужасы, – так высказался он в "Заволжском летописце" и на разные лады и по разным поводам втолковывал эту мысль своей пастве и своим читателям.

"Еще недавно в газетах вы могли прочитать мнение честного и умного революционера Бурцева о том, что у нас теперь происходит. А теперь Бурцев сидит в тюрьме. Немцы вместо войск напустили на Россию только одного нашего симбирского помещика Ленина, а Ленин окружил себя явными предателями – разными бронштейнами, хамкесами и нахамкесами, которые и разрушают Россию. ...в 1612 году Троицко-Сергиевскую лавру осаждали не одни поляки – среди осаждавших было три четверти русской сволочи... В настоящее время эта банда носит кличку большевиков. Большевизм – это болезнь духа, социализм брюха, это служение мамоне". [9]

"Когда я приехал 29 апреля 1917 г. в Петроград, то на вокзале я встретил одного носильщика, который сказал мне: Вильгельм послал против французов и англичан всю армию, а против нас, дураков, одного Ленина. К сожалению, носильщик прозрел эту правду ранее наших министров". [10]

"В России царствует ныне невменяемый симбирский помещик Ленин, привезенный в Россию из Германии в запечатанном вагоне..." [11]

Новая власть уже в восемнадцатом году выставила бы ему к оплате счет за подобные речи – но под натиском белочехов вынуждена была оставить Уфу.

Окончательное крушение Советов представлялось неизбежным. Совершенно свободный от какой-либо тоски по императорскому прошлому Отечества, епископ Андрей думал о республике и видел в чехах прежде всего исполнителей промысла Божьего, открывавшего перед Россией новые пути.

"...Бог спас нашу Родину! Явились родные наши братья чехи и словаки для того, чтобы спасти нас от страшного немецкого порабощения и полного духовного падения и развращения народа. Мы, русские люди, должны благословить Промысл Божий, который привел к нам в Россию благородных братьев наших – чехов, лучших представителей славянской семьи". [12]

Своей выраженной безрелигиозной, антихристианской сущностью большевизм (который он умел отделить от большевиков) был ему отвратителен. Забегая чуть вперед, отмечу, что в своих политических симпатиях и оценках он подчас оказывался поверхностно-наивен и с обескураживающе-искренней и тем более удивительной для личности такого масштаба слепотой не различал вкорененной в природу партийно-политического противостояния способности изменять первоначально провозглашенным идеалам и предавать союзников. В двадцатом году "спасители-чехи" купили себе право вернуться домой ценой головы захваченного ими адмирала Колчака. Можно представить, с каким тяжелым чувством узнал об этом епископ Андрей.

Между тем, в двадцатом году он впервые оказался в тюрьме. Сибирь к этому времени стала советской, и епископ Андрей участник сибирского Поместного Собора, член учрежденного Собором временного Высшего Церковного Управления, руководитель духовенства 3-ей колчаковской армии – был арестован в Новониколаевске.

"Сибирский революционный комитет.

Отдел юстиции.

августа 3-го 1920 г.

Уфимской Губчека.

Отдел Юстиции Сибревкома сообщает, что бывший епископ Уфимский Андрей вместе с другими бывшими епископами предается суду Сибирского Чрезвычайного Ревтрибунала". [13]

Я, заведующий Отделом Юстиции Сибирского Революционного Комитета Александр Григорьевич Гойхбарг, рассмотрев заявление содержащегося под стражей в Омском доме лишения свободы Епископа Уфимского Андрея, П О С Т А Н О В Л Я Ю:

Принимая во внимание заявление обвиняемого в участии в Колчаковском высшем церковном управлении и в военной службе у правительства Колчака Епископа Уфимского Андрея о том, что он не только не будет заниматься никакой ни явной, ни тайной агитацией против Советской власти, что он будет относиться к ней вполне лояльно, но и приветствует § 13 Конституции Советской об отделении церкви от государства и готов в этом отношении ей содействовать, разъясняя верующим все недоумения, связанные с этим параграфом Конституции, – дело по обвинениям Епископа Уфимского АНДРЕЯ, указанным выше, прекратить, из под стражи его освободить и направить в Уфу с тем, что там он находился под надзором самих верующих, которые в случае нарушения им принятых на себя обязательств будут отвечать как его соучастники. Подлинный подписал Заведующий отделом Юстиции Сибревкома А. Гойхбарг. 1920 г. Ноября 4 дня". [14]

Но искренен ли был епископ Андрей, когда уверял Гойхбарга, что ни словом, ни делом не будет мешать Советской власти? Правдив ли был он, когда говорил о полном своем согласии с отделением Церкви от государства? И верил ли, что ему дана будет возможность осуществить мечту заветнейшую: через полнокровную жизнь приходов духовно и экономически возродить Россию?

Он был безусловно за отделение – ибо слишком хорошо видел пороки, которыми наградило Церковь вступившее с ней в союз государство.

Он полагал, кроме того, что рубеж между Церковью и государством сам по себе явится залогом свободы церковной жизни.

Он был, наконец, непримиримый противник монархии (особенно петербургского образца) и до какого-то почти неправдоподобного идеализма убежденный республиканец.

Это было в Томске в течение первых двух недель ноября месяца 18-го года . В Томске происходило Сибирское соборное совещание, когда Урал и Сибирь оказались отрезанными от Москвы чешским фронтом. Тогда члены Московского собора 17-го года, находившиеся на этой территории, собрались в Томске, чтобы обсудить церковные дела. Нужно было принять некоторые решения, для того чтобы узаконить отсутствие Патриарха. И вот в Томске начались для меня сюрпризы во всех направлениях – и в политическом, и в церковном. Дело в том, что огромное большинство этого собрания были самые бессмысленные монархисты, возводившие монархизм в догмат и нисколько не желавшие считаться даже с самыми очевидными фактами.

...Что же я говорил своим монархистам? Что я мог сказать им на основании Священного Писания? Я говорил, что в Священном Писании есть целая отдельная "Книга Судий", описывающая идеальную республику. А когда древние иудеи вместо этих благочестивых судей пожелали иметь своего царя, то это вызвало гнев Божий. На это мне указывали, что сердце царей в руке Божьей. Я соглашался с этим положением, но указывал, что раз это так, то у нас и должна быть республика, ибо два царя подряд на одной неделе отказались от своего царства, и ясно, что если их сердца в руке Божьей, то мы против республики протестовать не имеем права". [15]

Гойхбарг ему поверил и отпустил – и уфимские чекисты, ожидая епископа в своем городе, немедля дали сексотам задание: выследить. С января двадцать первого те пытались взять след, мерзли возле церквей, выстаивали в них утрени и обедни, топтались возле женского монастыря. Осведомителю Смелову 28 января 1921 г. епископ померещился на Большой Ильинской: "проходил по направлению Старой Уфы". "Есть предположения, что он скрывается в монастыре (женском) и по местным приспешникам его богачам. Агентурная разведка пущена".

Но епископ как сквозь землю провалился. Поразмышляв, инструктор бюро разведки сообщил заведующему секретным оперативным отделом Уфгубчека, что осведомитель тов. Смелов "по всей видимости обознался, т.к. не знает хорошо личность выше названного Епископа". "По агентурным сведениям Епископ Андрей находится в настоящее время в г. Омске и оттуда еще не приезжал".

Истинно: перебдеть лучше, чем недобдеть. Но незачем было гонять агентов и напрягать карательную мышцу от сообщения осведомителя Смелова. Достаточно было отправить запрос в Омск – и получить ответ: хотя дело епископа прекращено, Омгубчека арестовала его 3 марта 1921 г.[16]

Сидя в омской тюрьме, епископ Андрей продолжал свои размышления об идеальной республике и написал, по собственным словам, "целое большое сочинение "Церковный катехизис".

"Писал я это сочинение по многим побуждениям. И главное из них – это научить православных христиан подлинной церковной жизни, церковной республике. ...Спасибо начальнику Омской Чеки, который разрешил мне это писание. Однако при моих перевозках меня по Москве, Уфе, Ташкенте, Асхабаде, я свой катехизис потерял..." [17]

В двадцать восьмом году, в Кзыл-Орде, сам себе он, похоже, уже казался как бы предметом, который стал собственностью власти и которым она распоряжается по своему усмотрению, перевозя его из города в город, из одной тюрьмы – в другую. С такой духовной прозорливостью определивший суть большевизма, он не хотел понять, что попал ему в лапы. Странным образом в нем, наверное, до конца его дней жила, не угасала надежда, что власть вот-вот опомнится и поймет благородство и высоту выношенных им замыслов по переустройству всей русской жизни на истинно-христианский лад. Намерения же власти были совсем другие.

"Уфа.

Губчека.

Уфимский епископ Андрей зпт бывший князь Ухтомский зпт назначен Тихоном членом синода зпт примите меры собирание обвинительного материала о его работе Колчаком зпт которых пустите в разработку тчк 25/6 – 21. НачСО ЧК САМСОНОВ". [18]

Резолюция предгубчека т.Галкина:

"Т.т. Чудинову, Баташеву, Пальгову:

Материал собрать в кратчайший срок вполне исчерпывающий личность Андрея как сподвижника Колчака". [19]

"Москва.

В.Ч.К.

Согласно постановления Президиума Уфгубчека при сем препровождается Вам дело N 1831 об Уфимском епископе Андрее на распоряжение.

август 19, 1921 г.

ПРЕДУФГУБЧЕКА". [20]

Вслед за делом вскоре был отправлен в Москву (под конвоем) и сам епископ.

В ожидании суда он просидел в Бутырке более полугода. В августе его внезапно освободили.

"...с 1916 г. я состоял в Уфе председателем Восточно-Русского культурно-просветительного общества. ... Это общество издавало свой журнал "Заволжский летописец". Этот журнал не изменял своего направления ни в 17-ом году при республике Керенского, ни при большевиках в 18-ом году, ни при Колчаке в 19-ом году. Мы говорили только правду, и эту правду мы говорили нашим читателям всех направлений. Мало того, этот журнал и печатался в 18 г. в большевистской типографии. Но в конце концов я должен был за всю эту деятельность и, главным образом, за мою "колчаковщину" отвечать на следствии Московского революционного трибунала. ...Мое дело, состоявшее из двух огромных томов, было изучено двумя следователями – Тагальницким и Ильиным, и я был освобожден без суда, ибо во всех моих писаниях была усмотрена одна идея: служение правде. На моем церковном языке это называется – борьба с грехом, ибо высшая неправда – грех. Итак, я был освобожден Московским революционным трибуналом в 1922 г., 5 августа, а 10 августа в газете "Правда" (московской) было напечатано открытое письмо. Оно было такого содержания приблизительно: получив оправдание в возведенных на меня обвинениях в контр-революции, я испытываю нравственную потребность принести благодарность Московскому революционному трибуналу за этот акт государственной мудрости, ибо этим его решением признана законной вся моя уфимская церковная деятельность. Отныне уфимская епархия может жить нормальною церковною жизнию по установившемуся в ней порядку". [21]

Для Церкви год двадцать второй – год трагический. ("Страшный ... год для Русской церкви"). [22] Власть ограбила ее и убила многих священнослужителей. В те самые дни, когда епископ Андрей вышел на свободу, в окрестностях Петрограда были расстреляны митрополит Вениамин (Казанский) и трое его со-товарищей и со-узников. Пока уфимский владыка сидел в Бутырке, Патриарх держал ответ в Московском ревтрибунале, давал Самсонову и Тучкову подписку о невыезде и, дрогнув под наглым напором обновленцев, готов был расстаться с куколем и жезлом.

Почему епископа и бывшего князя (так он назвал себя в письме, опубликованном "Правдой") миновала чаша сия? Пообещал сотрудничать с Лубянкой? Обязался встать под знамена Введенского, Красницкого и прочей К[о] и своим авторитетом поддержать обновленческую церковь? Поклялся, что будет другим?

Отвечу так: вполне осведомленный о независимости епископа Андрея во многих вопросах церковной жизни, Тучков решил сделать из него фигуру для своих дьявольских шахмат. Двинуть, к примеру, уфимского архиерея против Патриарха. Или: поставить его во главе еще одной церкви. Ибо чем больше церквей, тем скорей испустит дух Главная.

Тучкову и другим товарищам на Лубянке и в Кремле не откажешь в комбинационном мастерстве. Проруха настигала их, однако, всякий раз, когда они сталкивались с человеком, для которого недопустима была одна лишь мысль об измене Христу.

Кто твердо знал, что Богу – Богово, а Кесарю – Кесарево. И кто ни во что не ставил самую замечательную церковную организацию, если за нее надо было расплачиваться отказом от Церкви Небесной.

Именно таким человеком был епископ Андрей. Обновленцы, написал он вскоре после своего освобождения, "продали правду Христову, чтобы получить себе господство и власть творить беззаконие".[23]

И в феврале 1923 г. был отправлен в Туркестан – в ссылку.

Она продолжалась ровно три года, и среди ее событий отметим:

Будучи в Ташкенте, он постриг в монахи с именем Лука хирурга Войно-Ясенецкого и вскоре отправил его в таджикский городок Педжикент, к двум жившим там ссыльным архиереям: Болховскому Даниилу (Троицкому) и Суздальскому Василию (Зуммеру) – с тем, чтобы они хиротонисали Луку во епископа. (Впоследствии, вспоминая об этом, архиепископ Лука написал, что Патриарх Тихон предоставил владыке Андрею право избирать кандидатов для возведения в сан епископа и устраивать их тайные хиротонии).

Всегда остро чувствовавший вину Церкви перед старообрядцами, 28 августа 1925 г. в Ашхабаде он совершил едва ли не первый реальный шаг к будущему русскому церковному единству: согласился стать епископом у беглопоповцев. Для него это было естественным продолжением давних духовных поисков.

Оставаясь православным епископом, он стал епископом для гонимых единоверцев – и в себе попытался осуществить русскую церковную полноту. Ничего хорошего от православного священноначалия он взамен не получил – но об этом чуть ниже.

Оказавшись во время ссылки в тюрьме, он отправил (апрель 1924 г.) письмо Патриарху Тихону. Я нашел его в многотомном следственном деле Патриарха. Не знаю, было ли оно перехвачено еще в Туркестане, или изъято при обыске у Святейшего; не знаю, какие мысли вызвало оно у Патриарха (если дошло до него); догадываюсь, что мог подумать внимательно прочитавший его Тучков...

(На конверте: Москва, Донской монастырь, Святейшему Патриарху Тихону от епископа Андрея).[24]

Тюрьма и ссылка его не изменили: он был и остался неисправимым идеалистом.

Сосланный властью в Туркестан и там ею упрятанный за решетку, он тем не менее полагает, что у нее есть какие-то "лучшие представители". Где он их видел? Нечаянно освободивший его сибирский юрист был тут же подправлен товарищами из Омской ЧК. А рядовые большевики – солдаты и рабочие, с которыми он в 1918-ом встречался в Уфе и которых называл почти святыми – они во сласти никакого участия не принимали.

Любимейшие его идеи о церковных кооперативах, о полнокровной духовной и социальной жизни приходов, из которых в конце концов соберется христианская республика , – были, к несчастью, мучительно далеки от реальностей 1924 года, когда, к примеру, небезызвестный Тучков, отчитываясь перед своим лубянским начальником Менжинским, писал: "...осведомление, которое создано за этот прошлый год, вполне отвечает тому, чтобы сохранить негласное руководство церковью в наших руках". [25]

Но вместе с тем где-то в самом высоком, поднебесном смысле он во многом безусловно прав. И прежде всего – своей болью за Церковь, народ, Россию.

В двадцать шестом, вернувшись в Уфу, он был с любовью встречен верующим людом и с враждебной холодностью – большинством священнослужителей. Кто по недомыслию, кто по зависти, – но они не усомнились в справедливости слов митрополита Сергия (Страгородского), утверждавшего, что их епископ "за общение с беглопоповцами и принятие от них помазание миром, за незаконные хиротонии подвергнут патриаршим Местоблюстителем запрещению".[26]

"...относительно наших епископов, – в эту же пору отвечал владыка Андрей на вопросы благочинных Уфы, – я могу сказать, что среди них имеются люди святые, имеются и люди просто недостойные – пьяницы, прелюбодеи (да, такие имеются и носят сан епископов); имеются среди епископов мелкие политиканы, пытающиеся служить Богу и мамоне, ездящие по епархии с двумя мандатами – и от "живой церкви", и от патриаршей канцелярии".[27]

Тринадцатого июня 1927 г. он отправился в Москву. Семнадцатого его уже допрашивали на Лубянке, куда он явился сам.

В "Анкете для арестованных и задержанных с зачислением за О.Г.П.У." в графе "кем арестован" он написал: "Сам пришел на Лубянку,2, без ордера – ни на минуту не ожидая ареста".

Следующая графа: "где арестован".

"В комнате 136, на Лубянке, был допрошен немедленно уполномоченным ГПУ. Предъявлено дикое обвинение в борьбе с Советскою властью, тогда как моя деятельность есть защита советских законов. ...обвинение возведенное на меня, считаю злостною клеветою заинтересованных лиц: продажного духовенства или легкомысленной администрации. Свое дело считаю чрезвычайно важным для общества".[28]

Со своей мечтой о христианской организации общества, с непонятными для них , раздражающими и даже ненавистными словами о литургии как республике – он давным-давно стал им костью в горле. До него, похоже, это не доходило. Более того, он изумлен: мое дело для России есть дело важнейшее! Как можно не понять его значения?!

Не понимали.

Не понимают.

И, судя по всему, вряд ли когда-нибудь поймут.

"Вопрос: Вы выпускаете какие-нибудь письма принципиального идеологического характера?

Ответ: Да, мною выпущены четыре серии писем такого характера. Каждая серия состоит из 10 писем. Содержание серий следующее: 1) Письма о нравственном значении догматов; 2) Письма о старообрядчестве; 3) Письма о церковно-общественной жизни; 4) Письма о церковном обновлении.

Вопрос: Сколько вы имеете разделяющих ваши убеждения церковных общин и где именно?

Ответ: В городе Уфе у меня 4 общины зарегистрированы. Затем есть общины близ Уфы, около десяти. И есть община в селе Абдушня Самарской губернии. Последняя недавно выразила желание присоединиться ко мне и меня лично еще не знает.

Вопрос: А письма эти, не разрешенные к изданию, кустарным порядком вами распространялись?

Ответ: На вопрос аналогичный в местном Уфимском ОГПУ я уже отвечал. Могу его повторить и здесь. Я не желаю прибегать к помощи каких-либо агентов, а для их распространения использовал безработных, которые получали вознаграждение за переписку. Переписка велась от руки.

Вопрос: У меня есть письмо, на котором значится ваше имя, относящееся – как это видно из надписи – к циклу о церковной общественности. Это действительно письмо ваше, из того цикла, который на нем указан?

Ответ: Вероятно, мое. А там ведь могу и не упомнить.

(Зачитываются отделы письма: О православии в книге и православии в жизни. Содержание церковной жизни и ее разрушение. О свободе без равенства и о равенстве без братства. О деятельном братстве и о новом катехизисе. О литургии как республике. О церковных символах и смысле их. Нетрудящийся да не ест. О правде, труде, о приходском производительном кооперативе).

Вопрос: . Это ваше письмо?

Ответ: . Я почти не сомневаюсь, что это мое, но не отвечаю за опечатки и описки. Хотел бы пробежать его и подписать, если оно мое. ... Да, это мое. Могу подписать. (Письмо подписывается)".[29]

На Лубянке им занимался уполномоченный 6-го (церковного) отделения секретного отдела ГПУ Казанский. Человек опытный, он в десять дней провернул дело: допросил, предъявил обвинение и подписал постановление о доказанности преступления Ухтомского (ст. 58[14] УК).

"В последнее время по всему Союзу начали распространяться в большом количестве экземпляров переписанные на машинке и писаные от руки письма "О церковной общественности" еп. Андрея Ухтомского. В этих письмах Ухтомский говорит о крахе социализма, о свободе без равенства и равенстве без братства. О необходимости возвращения для Святой Руси к тем общественным порядкам, которые были заведены дедами и прадедами. Что ломать эти порядки – безумно; что новая общественность и государственность, завезенная из Германии, для русского народа гибельна. Безбожная власть иного и не могла создать, по его мнению. Русский народ сам должен спасти себя. Для этой цели он должен объединиться без различия классов и сословий вокруг церковно-приходских советов". [30]

"Выписка из протокола Особого Совещания при коллегии ОГПУ от 8 июля 1927 г.

Слушали:

5) Дело N 47 866 по обвинению гр. Ухтомского Александра Алексеевича (Андрея) по 58 [14] ст. УК.

Постановили:

5) Ухтомского А.А. (Андрея) выслать через П.П. ОГПУ в Казакстан сроком на 3 года".[31]

"Полномочное Представительство Объединенного Государственного Политического Управления по Казакстану сообщает что а/сс Ухтомский Александр (Андрей) Алексеевич прибыл и оставлен для отбытия срока ссылки в городе Кзыл-Орда.

Нач. уч. Семенов.

Регистратор Лугов". [32]

Странный человек! Поселившись в Кзыл-Орде и находясь под чекистским оком, беречься не стал и своих занятий отнюдь не оставил.

Между тем, всему миру он чужой. Архиереи на него клевещут. Митрополит Сергий (Страгородский) – тому очевидный пример, а вспоминать, в частности, об уфимских, им воспитанных и рукоположенных, – значит, заводить речь о человеческой низости. И здесь, в Кзыл-Орде, в храме, "местное духовенство публично в моем присутствии меня оскорбляло"[33]. ГПУ следит за каждым его шагом. Только горстка верных, преданные ему женщины, переписывают его сочинения и пекутся о его быте.

Восемнадцатого октября 1928 г. уполномоченный секретного отдела ПП ОГПУ по КССР Нелюбов арестовал епископа вместе с гражданкой г. Кзыл-Орды Марией Дмитриевной Герасимовой – "за написание и распространение брошюр антисоветского содержания".

Мария Дмитриевна отделалась сравнительно легко – полгода лишения свободы. (Да ведь неизвестно нам – правда ли, что только полгода? А может быть и до смерти замотали ее по лагерям и тюрьмам...) Квартирная же хозяйка епископа, Евдокия Рудницкая, ссылаясь на плохое здоровье владыки (порок сердце, болезнь почек), в пору всеобщего страха вымаливала его у ГПУ себе на поруки.

Мария и Евдокия – да будет благословенна память о вас!

Какие же антисоветские брошюры сочинял епископ в азиатской глуши? А вот: "Письма в защиту Церкви Христовой", "О радостях митрополита Сергия", "Письмо к уфимцам", "О епископах и катаскопах". Перехвачены и подшиты к делу были также частные письма владыки, на одно из которых Нелюбов сделал особенную стойку.

Всякое ваше письмо для меня великое утешение. Да вознаградит вас Господь за вашу любовь. Когда я прочитал, что мой дорогой Андрей Леонтьевич уже состоит дьяконом в Церкви Христовой, я от всей души возблагодарил Господа. Но все-таки мне очень грустно, что в вашем обществе лишили его и его сына права голоса. Значит, и к вам проникла городская сифилизация, значит, и у вас есть антихристовы лакеи!? Что город гибнет в разврате и безбожии – это всякий знает. Но умная деревня должна идти своею умною дорогою – а не поддаваться городскому безбожию. Наша дорога – это дорога крестьянской культуры, а не дорога городской сифилизации. Эту формулу скажите всем нашим единомышленникам". [34]

В этой формуле уже сидела 58-ая со всеми ее пунктами.

Городская сифилизация, антихристовы слуги и обида за лишенных гражданских прав о. дьякона и его сына – за все это можно было схлопотать от власти на полную катушку. С козырным письмом в руках Нелюбов, однако, начал допрос издалека: "Не было ли у вас случая, когда вы резко – в письменной или устной форме – восставали против правил о лишении избирательных прав?" (Поясню: речь о том, что священнослужители отделенной от государства Церкви не имели права участвовать в выборах и не могли быть выдвинутыми в депутаты). Епископ ответил, что ничего подобного говорить он ни в коем случае не мог, ибо это противоречит его убеждениям. Тогда Нелюбов выложил письмо.

Владыка объяснил:

"Я крестьянина Андрея Леонтьева знаю хорошо. Знаю как безупречного гражданина, трезвого, честного, истинно образцового. Я рад, что этот образцовый крестьянин, гражданин стал дьяконом, и лишение его права голоса я считаю несправедливым по отношению к нему. Под городской сифилизацией я разумею городскую безбожную жизнь. Под антихристовыми лакеями разумею людей, подпавших влиянию этого безбожия. Я считаю лишение гражданских прав духовенства как касты... справедливым и полезным, но когда лучший крестьянин личным трудом становится служителем Церкви, он не становится членом касты и в силу закона отделения Церкви от государства он мог сам отказаться от своих прав члена сельского собрания, но лишать его этого права – это и несправедливо, и вредно для жизни". [35]

Святая простота.

Он все еще надеется уйти из их лап живым.

Больше того: он все еще не расстается (не может расстаться! не в силах вырвать из своего сознания, своей веры, своей боли о России!) с мыслью, что должны же они в конце концов понять бесплодность любых человеческих усилий, не одухотворенных Христом. Как он может быть против отделения?

Чем дальше от государства и государственных (цезаро-папистских) методов управления Церковью – тем лучше. Как он может быть против коммунизма?

"Я сам признаю коммунизм идеалом божественной жизни. Коммунизм я оправдываю идеологически историей христианства. Эта мысль заключается как основная в моих письмах о защите Христовой Церкви. Но обоснование коммунизма на безбожии – это для меня представляется самою яркою ошибкою, которая совершенно очевидна в нашей повседневной жизни, когда верующие совслужащие потихоньку от власти бегают в церковь, потихоньку крестят своих детей, потихоньку соввласть обкрадывают и всячески потихоньку ее обманывают. Это великая ложь нашего времени, не обличенная еще литературой". [36]

Он хотел бы навечно прописать в СССР Иисуса Христа. По его глубочайшему убеждению, все тогда стало бы естественней и несравненно честнее.

Выбранные верующими священники и епископы, приход как религиозно-культурная-экономическая единица, церковная народная самодеятельность, любовь во всем – ибо что мы без любви? "...медь звенящая или кимвал звучащий". (1 Кор. 2 13 0.1) только так можно устроить достойную человека жизнь.

"Мы с тобой церковники – значит: социалисты! – Это н а ш Социализм – есть религия любви, а социализм Маркса – есть религия скорбящих и озлобленных: мы должны сказать им слово любви". [37]

Так созидается истинная, то есть христианская республика. И он, епископ, бывший князь, без малейшего сожаления давным-давно по собственной воле расставшийся со своим княжеством, – несомненный республиканец.

"...но без увлечений и иллюзий, ибо я твердо знаю, что на земле нет совершенства и все имеет ценность только относительную".[38]

Трагедия его была в том, что преследуя одну цель, он добивался прямо противоположной.

Доказывая свою невиновность, он лишь подтверждал, что для них он – враг. Враг упорный, убежденный, по советским понятиям – неразоружившийся.

Если враг не сдается – его уничтожают.

Всеми своими обращениями он собственноручно рыл себе могилу.

И в их глазах уже не имели ни малейшего значения его указания на действующий в СССР Закон о религиозных общинах, будто бы почти все взявший из проекта, разработанного непосредственно им, епископом Андреем; на архиереев, закон извращающих, а на него, епископа Андрея, клевещущих; на то, что борется он вовсе не с властью, а "только с бесчестными епископами"; на то, что "сергианцы" и "обновленцы" друг друга стоят и так же подличают и лебезят перед этой властью, как лгали власти царской; и на то, наконец, что частное его письмо с "безбожной сифилизацией" никак не может быть названо агитацией.

"Разве это не будет лишней неправдой по отношению ко мне?" – спрашивает он у прокурора и, скорее всего понимая, что вопрос останется без ответа, добавляет: "Все вышеизложенное дает мне твердую убежденность, что в отношении ко мне не будет допущена излишняя жестокость, и мое дело по обвинению меня по 58 статье будет пересмотрено, и я от этого обвинения буду освобожден.

30 октября 1928 года.

Пишу карандашом. Под арестом чернил не имею".[39]

"Выписка из протокола особого совещания коллегии ОГПУ

от 18. 01. 1929г.

Слушали:

Дело N 47866 по обвинению Ухтомского Александра Алексеевича (Андрея), Герасимовой Марии Дмитриевны по 58/10 ст.УК.

Постановили:

Ухтомского Александра Алексеевича (Андрея) заключить в места лишения свободы, подведомственные ОГПУ сроком на 3 года, считая срок с 17.10. 1928 г. Герасимову Марию Дмитриевну приговорить к лишению свободы сроком на 6 месяцев, считая срок с момента вынесения настоящего постановления.

Дело сдать в архив". [40]

"Секретно.

В Ярославский ГО ОГПУ.

ОЦР ОГПУ.

При сем препровождает выписку из протокола Особого Совещания при коллегии ОГПУ от 18.01. 1929 г. по делу N 47866 Ухтомского Александра Алексеевича (Андрея) для сведения.

Причем сообщаю, что таковой будет направлен в ваше распоряжение П.П. О.Г.П.У. КССР для заключения в Ярославский п/изолятор.

Прибытие сообщите.

Отдел центральной регистрации".[41]

"П.П. О.Г.П.У. по Казакстану.

г. Кзыл-Орда.

На N 32433.

Копия – в Отдел центральной регистратуры. О.Г.П.У.

г. Москва. на N 336548.

Ярославский губотдел О.Г.П.У. подтверждает прибытие п/изолятор п/заключенного Ухтомского Александра Алексеевича.

Пом. нач. ГО Шувалов.

За Нач. 4 отд. Басов". [42]

В Ярославском политизоляторе он просидел три года от звонка до звонка в камере-одиночке № 23.

В той же тюрьме сидели католические священники – 72 человека. Встречаясь с ним, они спрашивали: "Где ваше православие? Где ваша православная Церковь?"

Ему было мучительно стыдно.

Еще горше стало ему, когда в "Известиях" (15 февраля 1930 г.) появилось интервью с митрополитом Сергием (Страгородским) и членами возглавляемого им Синода. От начала: "Гонений на религию в СССР никогда не было и нет" и до конца: "Что касается, в частности, выступления архиепископа Кентерберийского, то оно грешит тою же неправдою насчет якобы преследований в СССР религиозных убеждений, как и выступление Римского папы" – оно представляло собой отвратительнейшую ложь. Все, с отчаянием писал епископ Андрей, ругают Сергия, но признают его своим каноническим главою.

"Как будто сидеть в аду с такой каноническую главою лучше, чем вовсе без головы..." [43]

Надо ли говорить, что для епископа Андрея не могло быть с митрополитом Сергием ни чести, ни жребия. И когда в октябре тридцать первого он был выпущен на волю и приехал в Москву, то стал молиться в старообрядческом храме, в Рогожской слободе. Одна раба Божия по имени Евдокия Михайлова подошла к нему там под благословение. Это означало, что непреклонно-строгие в церковных делах старообрядцы признали его своим.

"1-го апреля (1932 г.- С.Б.) я снова попал туда, откуда идет верный путь ко спасению для всех честных священнослужителей".[44]

Арест, Особое Совещание при коллегии ОГПУ и приговор: в Казахстан на три года.

В Алма-Ате он пережил радость великую – из Москвы священноначалие Белокриницкой старообрядческой иерархии прислало ему Святые Дары, дарохранительницу и омофор.

Теперь он мог приобщаться Святых Тайн – ибо в одном из двух действующих городских храмов правили бал живоцерковники, в другом епископа Андрея гнали сторонники митрополита Сергия.

Теперь он стал как бы звеном, через которое могла бы соединиться почти три столетия разорванная Церковь.

"Будем надеяться и молиться, что это будет так, что преступный цезаропапизм сменится в нашей жизни умной церковной общественностью, церковно-народной общиной". [45]

Из последних писем:

"Я только хочу сохранить свою совесть чистой и всякий шаг мой оправдываю я не своими умышлениями, а священным Писанием или свят. отцами..." [46]

О его последнем заточении в Ярославском политизоляторе можно узнать из рапортов тюремных надзирателей.

"Довожу до Вашего сведения, что на прогулке заключен. УХТОМСКИЙ говорил ОДИНЦОВУ, что в газетах пишут, предлагают Германии вступить в лигу наций и заключить пакт не нападение Советским Союзом, что сама лига скоро развалится и Франция хочет выходить из лиги наций, если лига наций провалится, то Германия с удовольствием вступит и покажет мелким при балтийским Государствам. О чем доношу до Вашего сведения. 7/IV-36 г. БАЛАГАЕВ. Верно: Нач. Канцелярии (Виноградов).[47]

"Настоящим доношу Вам, заключенный УХТОМСКИЙ прибыл в нашу тюрьму второй раз, и когда я заполнял на его карточку-формуляр в дежурке он притворился больным, и сам подвинулся к столу ближе, и говорит будьте добры сказать где поп ЛАДОХА куда он отбыл, я ответил что это неотносится к заполнению Вашей карточки и тогда он стал молится. Когда он сидел в камере 138 и увидел проходящего по коридору закл. ПЕПЕЛЯЕВА то в уборной во время оправки он расказывал СЕРЕБРЯННИКОВУ что во время гр. войны он УХТОМСКИЙ и др. собирали средства для армии ПЕПЕЛЯЕВА и поддерживали его о чем было раньше писано. Были еще такие раз говоры что сижу и сам незнаю за что. Собирал сухарики по деревне вот и все за что сижу. На прогулках в праздники как рождество и пасха он обращался ко всем с проздравлением и призывал всех заключенных праздновать великие праздники как-то: НОВОСЕЛОВА, АДЕРКАСА, ЕФРЕМОВА и др. 22/VIII-37 г. Деж. Пом. Нач. АРАПОВ. Верно: Нач. Канцелярии (Виноградов)".[48]

Поразительно по горькому и страстному чувству письмо епископа Андрея его сестре Марии, отправленное им (и не полученное ею) из Ярославской тюрьмы:

"Да не хорони ты меня заживо! Меня хоронила Екатерина Петр., хоронила Лидия, хоронили еще многие. И все "любя"...Все они поголовно советовали мне "быть осторожнее"... Т.е. если бы я залез под койку и вылезал оттуда для того, чтобы кушать и отправлять естественные потребности, то это и был бы верх счастья и удовольствия для их любящих сердец... Так бы эти любящие сердца меня и похоронили, если бы не нашлись истинно-христианские сердца, – которые предпочли мои страдания моей смерти заживо". [49]

  наш адрес: 191014, г. Санкт-Петербург, а-я 8
   e-mail: